Альтернатива?

Эх, Хорошо!

Это не выносимо! Ты совсем радоваться разучился?! Как что то хорошее,
так ты сожалеешь что теперь все не так. Все плохо!
.
Анекдот вспомнил.

Бл..!
Присоединяюсь!
До чего же вкусно писано!
Однако, времена меняются...
...пока курица, этакий цыплёнок бройлера, тушится в духовке, обсыпанная толченым перцем, кориандром, тертым чесноком, гвоздикой, горчичным порошком, обмазанная соусом из майонеза с чесноком и имбирем и обложенная подсоленными ломтиками картофеля с грибами... выпивается первая рюмка классической водочки... почти не требуя закуски, исключительно из эстетических соображений, вслед за ней отправляется ломтик лимона, зажатый между двумя ломтиками сыра - "гусарский пыж"...
...пока курица, этакий цыплёнок бройлера, тушится в духовке, измельчается зелень - всякая петрушка вкупе с укропом и зеленым луком, туда же добавляется крошеный свежий огурец, редиска, или, ежели такой не сезон - импортный дайкон, всё перемешивается, подсаливается, заправляется подсолнечным маслом - и еще перемешивается -  снизу вверх... снизу вверх... для пробы выпивается еще одна рюмка водочки... под зелёный салатик, от которого пахнет весной...
... пока курица, этакий цыплёнок бройлера, тушится в духовке, отвариваются несколько яиц, отдельно - в подсолёной воде - пара горстей креветок; чистится луковица... Пока всё остывает - выпивается еще одна рюмочка водочки... под варёную креветку - очень даже неплохо... всё крошится и заправляется опять же майонезом... жаль только, что креветки оказались недосолены - но это легко поправимо...
...пока курица, этакий цыплёнок бройлера, тушится в духовке, чистятся и крошатся вареные яйца, к ним добавляются чищенные и крошенные креветки, мелко резаная луковица, крошеное крабовое мясо; всё это слегка подсаливается и заправляется майонезом... для пробы выпивается ещё одна рюмочка водочки - дабы оценить свежесозданный салат в качестве закуски... закуска оказывается на высоте - и в честь этого выпивается ещё одна рюмочка...
Пока курица,  этакий цыплёнок бройлера, тушится в духовке, на стол выставляются:
... тарелка со свеженарезанным хлебом;
... тарелка с нарезанными солёными огурчиками - чтобы не кусать, а готовыми ломтиками сразу и целиком в рот... всякая  мясная нарезка, которая не стоила бы упоминания, но без которой "стол - не стол"... хвала всевышнему - обошлось без шпрот...
... салатник с зелёным салатом - и по столовой разносится ни с чем не  сравнимый аромат весны...
... салатник с крабовым салатом - и разносится аромат моря...
... запотевший графинчик с водочкой (графинчику, слава богу, лет 50 уже,  если не больше) (графинчику, не водочке, к сожалению...), но до чего же уместно выглядит на столе!..
...вот селёдочки сегодня господь не послал...
...Курица, этакий 2-килограммовый цыплёнок бройлера, в конце концов соизволила приготовиться - (час 20, между прочим, при 200 градусах). Оная выкладывается на блюдо и и выставляется на стол... в связи с чем наливается и выпивается еще одна рюмочка...
ну а далее...
Прощай, старый старый год! Здравствуй, старый новый год!
Забугром никогда не поймут...
Люди! Славяне! Да здравствует Старый Новый Год!
Счастья всем!

А Шендерович оказывается серьезный поэт.
.
ПОЕЗД
.
По равнине недоонемеченной,
В электричке малообеспеченной,
Многими недугами подточенный,
Едет сексуально озабоченный.
.
Рядом с сексуально озабоченным
Молью сорока застоев траченный,
Мимо дач-заборов скособоченных
Едет социально околпаченный.
.
Едет он, психически развинченный,
Мимо полустанков запорошенных,
Мимо деревенек обезличенных,
Снегом по наличники обложенных.
.
Он глядит, ментально озадаченный,
На родной ассортимент заученный –
В сей пейзаж, метрически укачанный
И алкоголически умученный.
.
Рядом композиция барочная –
Парочка прыщавая порочная.
Племя, мля, младое незнакомое,
Спрятанное, как за глаукомою.
.
Трое политически просроченных,
Марксом навсегда перелопаченных,
Четверо пургою обесточенных,
Пятеро в тоску законопаченных,
.
Отделенье лысых необученных,
Роты битых, батальоны ссученных –
Армия морально изувеченных
Едет вдоль заборов заколюченных…
.
Это наша Родина, ребятушки!
На стекле ладошкою-оладушком
Дырочка достаточно проталена,
Чтоб увидеть: это не Италия.
.
Это вам не гринвич недолеченный –
Это все родное-настоящее…
Пей, товарищ, сколько хватит печени,
Все равно, родимый, ляжем в кащенки!
.
Вот овраг сожрал лесок у берега –
Это виновата все Америка,
Ейные широты калорийные…
И наливши зенки диоптрийные,
Над своею жизнью расхераченной
Плачет социально околпаченный.
.
Плачут в голос дети перепончатых,
Жалуются с мест своих насиженных –
Легионы битых да просроченных,
Нелюбимых, на судьбу обиженных...
.
Лишь один, диспансером не меченный,
Целеустремленный и всклокоченный,
Весело за нежной человечиной
Едет сексуально озабоченный!
(с)
https://etazhi-lit.ru/publishing/poetry/207-poezd.html

На выходные к соседям приезжал сын с женой. Посмотрел я на нее - и вспомнилось:
.
Саша Чёрный
   
Комариные мощи.
   
   Иван Петрович проводил глазами сверкнувший в зеркале острый профиль жены, посмотрел на ее стрекозиные ноги и вздохнул.
   Дверь в передней хлопнула. Ушла…
   Налил в стакан приехавшему из Нарвы земляку пива и ласково взял его за рукав.
   Ему давно не хватало терпеливого слушателя, старомодного честного провинциала, который бы его до конца понял и посочувствовал.
   Русские парижане, черти, обтрепались, – ты перед ними душу до самой печени обнажишь, а они тебе посоветуют нафталином самого себя пересыпать и в ломбард на хранение сдать…
   Подметки последние донашивают, а туда же, перед модой до земли шапки снимают.
   Самогипноз бараний…
   
   * * *
   
   – Вот вы мою Наташу по Нарве еще помните… Цветок полевой, кровь с кефиром. Прохожие себе по улицам шеи сворачивали, до того у нее линии натуральные были.
   Плечики, щечки и тому подобное. Виолончель.
   Хоть садись да пиши с нее плакат для голландского какао.
   От первозданной Евы до пушкинской, скажем, Ольги традиция эта крепко держалась: мужчина – Онегин ли, Демон, Печорин – весь в мускулах шел, потому что мужчина повелевать должен. А женщина, благодарение Создателю, – плавный лебедь, воздушный пирог, персик наливной, – не то чтобы кость у нее из всех углов выпирала.
   Рубенс, скажем, или наш Кустодиев, либо древнегреческий какой-нибудь нормальный скульптор – все это дело одинаково понимали. Венера так Венера, баба так баба, нечего из нее циркуль вытягивать, шербет на уксус перегонять. Только для одной Дианы исключение и допускалось, потому что ей для охоты одни сухожилия требовались.
   
   * * *
   
   – Или, допустим, как в русской песне: «Круглолица-белолица», «яблочко наливное», «разлапушка». Слова-то какие круглые были.
   Народный вкус здоровый: баба жнет, она же и рожает. Кощеев бессмертных в хозяйстве не требовалось.
   И плясали тогда не хуже теперешних, вес не мешал.
   Не то что медведицей, легче одуванчика иная выходку сделает.
   «Перед мальчиками хожу пальчиками, перед старыми людьми хожу белыми грудьми…» Действительный статский советник и тот не выдержит.
   
   * * *
   
   – Или, к примеру, возьмем здоровый старый турецкий вкус.
   В старых гаремах я не бывал, однако по открыткам и по Пьеру Лоти понятие себе составил. Усладу туда со всего света собирали. Туркам вина нельзя, поэтому они на пластику и набрасывались. Купола круглые, лунный серп круглый, ну и женщины соответственно тому. Зря им ходить не дозволялось, чтобы плавность не теряли. Рахат-лукум внутрь, розовое масло снаружи. Красота…
   Разлягутся вокруг фонтана – волна к волне льнет, волной погоняет. Дежурный евнух только нашатырный спирт от волнения нюхает… Аллах тебя задави!
   Опять и царь Соломон, человек вкуса отборного, в «Песне Песней» довольно явственно указывает: «Округления бедер твоих, как ожерелье, сделанное руками художника». Стало быть, против пластики и он не ополчался, а уж на что мудрый был…
   А теперь… Видали, что моя Наташа, на других глядя, над собой сделала? Начала гурией, кончила фурией…
   «Для чего, – спрашиваю я ее, – ты себя так обточила? Смотреть даже неуютно. Трагические глаза в спинной хребет вставила, – думаешь, мир удивишь…»
   «А ты, – говорит, – пещерный человек, и не смотри. Поезжай в Лапландию, женись на тюленихе…»
   Ах ты господи! Да есть все-таки приятная середина между комариными мощами и тюленихой. Крайность-то зачем?
   И отвечать не хочет. Посмотрит мимо носа, будто ты и не муж, а плевательница облупленная – и точка.
   Подкатился я как-то к ней в добрую минуту: ну скажи, Ната, ниточка ты моя, для кого это ты себя в гвоздь заостряешь? Не для меня же, надеюсь. Вкусы мои тебе с детства известны. А ежели, не дай бог, для других, – то где же такие козлы противоестественные, чтобы на твое плоскогорье любоваться стали?
   Сузила она только глаза, как пантера перед прыжком… Два часа я потом у нее же, дурак, перед закрытой дверью прощенья просил. На Шаляпина сто франков дал – простила.
   
   * * *
   
   – А сколько терпит?
   Святой Себастьян не страдал столько. Аппетит у нее старинный, нарвский.
   И что же… Утром корочку поджаренную пососет, в обед два лимона выжмет, вечером простоквашей с болгарскими бациллами рот прополощет.
   Ночью невзначай проснешься, выключателем щелкнешь: лежит она рядом, в потолок смотрит, губы дрожат, глаза сухие, голодные… Как у вурдалака.
   Даже придвинешься к краю – как бы зубами не впилась.
   А в чем дело? Хлеб толстит, картофель распирает, мясо разносит, молоко развозит…
   Расписание у них на каждый продукт есть.
   Да еще раз в неделю полную голодовку объявляет, для легкости походки. Ну, само собой, чуть голодный день – меня же и грызет с утра до ночи от раздражения.
   А потом – то солнечное сплетение у нее под ложечку подкатывается, то симпатичный нерв перекрутится, то несварение желудка…
   Будет он, дурак, варить, ежели ему, кроме лимонного сока да массажа, никакого удовольствия не доставляют. Опять же малокровие. Красные шарики с голодухи белые жрут, одна пресная сыворотка остается.
   Головокружения пошли. Словом – полный прейскурант. Паркет, говорит, под ней качается. Вполне логично: ежели женщина себя третий год в Тутанхоамона превращает, не то что паркет, мостовая под тобой закачается.
   
   * * *
   
   – Врачу говорю, который жену пользует:
   «Хоть бы вы, ангел мой, повлияли. Тает ведь женщина без всякой надобности, скоро один фитиль останется».
   Пожал плечами, даром что приятель.
   Станет он тебе влиять, ежели с этих несварений да головокружений ему в сберегательную кассу капает…
   У самого небось жена из немок, кругленькая, смотреть даже досадно. Рыбьим жиром ее, поди, откармливает. Жулик паршивый!
   
   * * *
   
   – Дочка даже, тринадцатилетняя килька, туда же. Линию себе выравнивает… Всей провизии в ней на франк, какая там еще линия!
   «Ты, – говорю, – чучело, растешь – тебе питаться во как надо. Я в твоем возрасте даже сырые вареники на кухне крал, до того жадный был».
   Фыркнет, скажет что-нибудь французско-лицейское, чего ни в одном словаре нет, и отвернется.
   «На кого, комариные мощи, фыркаешь? На отца?»
   Мать за нее: не вмешивайтесь, пожалуйста. Я свою дочь не в кормилицы готовлю.
   Кулебякой обломовской меня обзовет, маникюрную коробку возьмет и к окну королевой сядет. Нос да ключица – весь силуэт.
   
   * * *
   
   – На что уж тетка, почтенная, сырая женщина, против нас живет, паутинными дамскими принадлежностями в разнос торгует, – и та тоже за ними тянется.
   Если уж наследственность располагающая и женщина в закатный возраст входит, само собой бока выпирают. В сейф их не сдашь. Природа.
   А она – франков лишних на массажистку нет – сама себя рубцами резиновыми тиранит, в эластичные пояса до самого подбородка засупонилась… Мона-Ванна из Аккермана.
   А вместо приличной пищи сырую морковную шелуху ест: хлебчики себе какие-то специальные в подагрической лавке покупает: без муки, без дрожжей, вроде облаток на лунном масле.
   Только и слышишь: сантиметра три, слава богу, за неделю спустила… Это трудовые-то сантиметры, которые в поте лица…
   Складки-то у нее телесные без начинки вокруг шеи и обвисли: подбородок пустой, как у малороссийского вола, болтается: хоть не смотри… Для кого старается? Инвалид столетний и тот отвернется.
   
   * * *
   
   – И все на весы.
   Чуть всей компанией в метро ввалимся, тотчас же в автоматическую дырку тетка монетки бросит и хлоп на весы инвентарь свой проверять. За ней жена, за женой дочка.
   На одно колебание стрелка меньше потянет, так от радости и завьются… Живого тела сбавили. Стоило ради этого границу переходить.
   Через год, поди, у эписьерки на весах взвешиваться будут: кило в полтора останется на каждую – не больше.
   
   * * *
   
   – А главный вопрос – я-то из-за чего страдаю? Кручусь, кручусь, как козел на ярмарке.
   Кулебяку-то я свою насущную заслужил?
   Придешь домой, носом потянешь: прежде хоть обедом пахло, а теперь одной голой пудрой…
   Ради их эгоизма и я, извольте видеть, в факира превращаться должен. Вредно, мол, мне. В моем, мол, возрасте одной магнезией питаться нужно. Устрица я, что ли? Да и какой мой возраст? В сорок восемь лет человек только в аппетит входит, вкус настоящий получает. Древние римляне во как в моем возрасте ели…
   По ночам даже пельмени снятся, гуси с кашей мимо носа летают. Только одного за лапку поймаешь, ан тут и проснешься… Сунешься босой к буфету, а там только граммофонные пластинки да банка с магнезией, чтоб она сдохла  ..
   Конечно, я их голодающую женскую психологию понимаю: начни я в тесной квартире колбасу есть, – от одного запаха проснутся, душа у них захлебнется.
   Не тиран я, чтобы близких людей мучить.
   Ну, конечно, днем между делом в русской лавочке пирожков холодных захватишь и на мокрой скамейке съешь, как незаконнорожденный. Горько.
   Стал я в рестораны ходить. Порции воробьиные, цены страусовые. Вместо домашнего уюта челюсти посторонние вокруг тебя жуют, торопятся, косточки прошлогодние обсасывают… Чокнуться даже не с кем, до того неприятные профили.
   И на языке потом до самого вечера налет этакий жирный, будто ты лапландскую бабу вдоль спины лизал.
   
   * * *
   
   – Да-с. Мода. Кто и когда ее распубликовал, – спроси вдову неизвестного солдата… Я понимаю: ну, сезон, ну, два, но зачем же до бесконечности? На то она и мода, чтобы ее контрмодой перешибить… На длинные платья перешли, почему бы на полновесность не перекинуться?
   И слышать не хотят. Никогда, мол, назад к першеронам возврата не будет. У женщин, говорят, только теперь крылья и выросли… Грации, говорят, своей быстроходной мы теперь ни на какой рубенсовский балык не променяем…
   А я так полагаю: ежели бы завтра шутники какие пропечатали, что модно щипцы для завивки в ноздре носить, – все дамы так оптом носы бы и продырявили. Уж мои-то первые, будьте покойны-с.
   
   * * *
   
   – И опять: почему портные, дураки, ее не отменят? Сговорились бы с фабрикантами – модный манифест опубликовали, – и готово.
   Ведь на полную даму и материи не в пример больше идет, и за шитье прикинуть можно: обтянуть кресло или диван – цена разная. Да и фермерам и лавочникам, посудите, какая прибыль, ежели полнаселения, вся женская часть после голодухи на натуральные продукты набросится ...
   Я уж и то прикидывал: не через женский ли этот недоед и весь мировой кризис колом встал? Как вы полагаете?
   
   * * *
   
   – Вот и подумываю… А не перебраться ли мне со своим домашним табором на Нарву? Парижскую колбасную открою либо эстонский рюстик в Париж экспортировать начну…
   Авось хоть там, в глуши, по-человечески живут, по-старому распустя пояса. Дамы так дамы, на сантиметры себя не разменивают.
   Ухмыляетесь? И до Нарвы, стало быть, докатилось? Нда-с…
   Поди, на Северном полюсе бабы-самоедки теперь сквозь обручальное кольцо туда и обратно пролезают. Мода. Ну, ладно…
   Что же пива не пьете? Будьте здоровы! Как говорится – мертвому ямка, а живому мамка. Разбередил я себя только, лучше и не ковырять.